Ссылка на оригинал
О своих любимых языках коренных народов рассказывает заведующий отделом кавказских языков Института языкознания Яков Георгиевич Тестелец.
Одной из гротескных нелепостей советской торговли было то, что в центре Москвы, на самом бойком месте в 1970‑е гг. находился магазин «Академкнига», в котором продавалась издаваемая в Москве и Ленинграде литература сразу по всем наукам — причем не учебники, а исследования. Большинство книг в этом магазине были нужны от силы 10–15 специалистам (и многие не нужны никому), поэтому они нередко залеживались на полках десятилетиями, а унылые продавцы недоверчиво выслушивали странных посетителей, когда те просили им что-нибудь показать. Сам не зная зачем, будучи первокурсником ОСиПЛа, я купил в этом «Косом переулке» книгу умершего за несколько лет до того замечательного советского лингвиста-кавказоведа (и известного деятеля эсперантского движения) Евгения Алексеевича Бокарева «Цезские (дидойские) языки Дагестана». Книга, дожидаясь меня, пылилась на полке с года издания — 1959. Я тогда мало что понимал, но очерки Бокарева, открывающие мир этих странных языков, сразу показались мне чудесными — и они действительно были такими.
Вскоре я попал в команду Александра Евгеньевича Кибрика, и мои экспедиции начались с одного из цезских языков, причем именно того диалекта, который был описан Бокаревым, — тлядальского диалекта бежтинского. Внезапно написанное в книге обрело звук — на фоне селения Тлядал и необычных для Дагестана лесистых гор, и назализованные гласные, абруптивы, шумные латералы и ларингалы смешивались в моем восприятии с запахом свежей черемши.
Потом еще были две экспедиции в Тлядал, к сожалению, не самые удачные, — хотя мы с Александром Евгеньевичем опубликовали в Indigenous Languages of the Caucasus довольно объемный очерк этого диалекта, и была моя многолетняя совместная работа с выдающимся дагестанским лингвистом бежтинцем Маджидом Халиловым. Но я лучше расскажу о другом цезском языке, который мне также стал близок — о хваршинском.
Хваршинский — вероятно, самый труднодоступный сегодня из малоизученных языков и диалектов Дагестана. Хваршинцы живут в верхней части бассейна одной из двух главных рек северного Дагестана — Андийского Койсу, и речка, вдоль которой расположены их села в Цумадинском районе, — её правый приток. Поскольку в переписи хваршинцы обычно отвечают, что их родной язык — аварский (они официально считаются частью аварского этноса), можно только приблизительно оценить число говорящих на этом языке в 8 тысяч человек. Как и большинство языков современного мира, хваршинский находится в начале пути, который, вероятно, приведет к его исчезновению — носители постепенно переезжают на равнину, где все меньше пользуются родным языком.
Вместе с цезским и гинухским хваршинский образует западную ветвь цезских языков, отделенную от восточной ветви (гунзибского и бежтинского) Богосским хребтом, перпендикулярным Главному Кавказскому хребту. Хваршинский делится на два сильно отличающихся диалекта — собственно хваршинский, который со времен Бокарева и до начала нашей работы в 2016 г. почти совсем не изучался, и довольно хорошо изученный инхокваринский. Помню, как я, будучи студентом, был впечатлен, когда Сергей Львович Николаев показал мне в книге Бокарева 3 слова из квантлядинского говора хваршинского языка, где на месте працезской фонемы *ɨ была гласная u — что исключало гипотезу, что прафонема могла быть переднего ряда. Я мечтал когда-нибудь добраться до Квантляды и самолично проверить все примеры на удивительные соответствия — но после 2009 г., когда квантлядинский был монографически описан в PhD диссертации Заиры Халиловой, необходимость в этом отпала.
С 2016 г. я уже шесть раз побывал среди носителей хваршинского языка — в красивейшем селении Хонох (2000 метров над уровнем моря) и в Муцалауле, где хваршинцы более или менее компактно живут на равнине недалеко от Хасавюрта.
Хваршинский интересен редкой неконфигурационностью и практически полным отсутствием грамматических асимметрий (между подлежащим и дополнениями или подлежащим и глагольной группой), которые, впрочем, и в других дагестанских языках проявляются слабо. В частности, в этом языке анафора допускает почти любые структурные соотношения между местоимением и антецедентом, запрещенные в «нормальных» языках, например, можно сказать «Мальчик себя поранил», а можно (буквально) «Сам мальчика поранил» с тем же значением; в предложении «В комнате мальчика он смотрит телевизор» анафорическое местоимение «он» может обозначать мальчика. Кроме того, в хваршинском неправдоподобно много сложных рефлексивных местоимений — не меньше двадцати. Представьте, если бы в русском языке можно было сказать не только «сам себя», но — с тем же значением — «сам собой себя», «собой себя же», «сам самого себя» и еще много других похожих сочетаний. Кроме того, хваршинский изящно использует разнообразные морфологические операции для образования глагольных форм, например, форма аориста от основ gʷangʷa ‘прятать’ или bešt’a ‘пускать’ образуется с помощью суффикса -ja, который удваивает последний согласный основы, при этом сам превращаясь в гласный и разбивая кластер: gʷan‑i‑gg‑a, beš‑i‑t’t’‑a. В прохибитиве кластер разделяется инфиксом ‑o‑, а еще добавляется суффикс -ju, который дает не удвоение, а метатезу: gʷan‑o‑j‑g‑u, beš‑o‑j‑t’‑u. А в причастии прошедшего времени тот же инфикс удлиняется: gʷan‑ō‑j‑g‑a, beš‑ō‑j‑t’‑a. Чувствуется некая система в этих странных операциях, но понять ее непросто, хотя мои коллеги Евгения Клягина и Екатерина Лютикова сделали первые шаги в этом направления.
Еще в хваршинском огромное количество аналитических форм глагола, но определить объем аналитической парадигмы пока невозможно — вспомогательные глаголы иногда трудно отличить от знаменательных полуграмматикализованных.